Владимир Гаков - Больше чем фантаст

голосом, игнорируя хор.

Для внутренней научно-фантастической «тусовки», которую даже вполне лояльные к ней писатели и фэны нет-нет, да и обзовут «литературным гетто», он всегда оставался немного более изысканным, многословным и психологичным, чем полагалось написанными законами рынка типичному автору science fiction; и менее, что ли, прямолинейным, «сюжетным», динамичным. Для мира общелитературного потока (mainstream) – чуть более фантастичным, парадоксальным и во всех отношениях немодным. Читатели и критики старшего поколения находили его темы слишком шокирующим и неприличным, на грани эпатажа. А вполне «отвязанная» современная молодежь, напротив, с трудом врубалась, о каких там «чувствах» и «душевных привязанностях» пишет эта сентиментальная старая перечница.

В мире хитов и бестселлеров таким авторам стать звездой, последним писком моды, понятное дело, не грозит. Остается традиционное – стать властителем дум, но это требует времени.

Вновь слово Эллисону:

«Для кого-то он был святотатством на грани непристойного фаллического символа, вроде единорога в райском саду. Для других – расточительным гением, около десятка лет занимавшего первые строчки в списках самых блистательных писателей нашей страны – независимо от того, к какой категории отнести его творчество (хотя бы и к «литературному гетто»). Для молодых писателей он стал своего рода иконой; для стариков, живых свидетелей его непутевой, не вписавшейся ни в какие рамки жизни, – олицетворял собой несбывшиеся грезы. Не корите меня за то, что я пишу эти, не свойственные жанру некролога слова: он любил выслушивать правду, как она есть. И не желал бы, чтобы о нем вспоминали, стыдливо опуская такие детали, как хромоту, многочисленные бородавки и тот отвратительный запах крепкого трубочного табака, которым он, казалось, пропах насквозь.»

Короче, хватит прелюдий. Читателю, надеюсь, ясно, что разговор наш пойдет о настоящем писателе. Который вызывает интерес и спустя годы, а не только в тот короткий промежуток времени, пока его последнюю книгу не потеснил чей-то свежеиспеченный «хит».

* * *

«Немного найдется писателей, чья собственная жизнь стала таким же произведением искусства, как и их литература. Он вовсе не был мифическим существом; скорее – легендарным. Там, где ступал он, всегда возникало завихрение воздуха.» (Из уже цитированного некролога.)

Начать с того, что родился он никаким не Теодором Старджоном! Когда в семье бизнесмена Эдварда Уолдо, торговавшего красками, смазочными материалами и прочими нефтепродуктами на Стейтен-Айленде – одном из главных островов, на которых расположен нынешний Большой Нью-Йорк, – появился на свет второй сынишка, мальчика в честь отца назвали Эдвардом Хэмилтоном. Произошло это 26 февраля 1918 года.

Почему и как он впоследствие стал именоваться Теодором Старджоном (правильнее было бы произносить Стёрджон, ну да поздно что-либо менять – прижилось...), – об этом чуть поз— же, а пока несколько слов о «корнях» и «почве»; в творчестве всякого художника они рано или поздно, да проявятся. Иначе говоря, речь пойдет о родителях и годах детства Эдварда Хэмилтона Уолдо.

Отец его вел род от французских и голландских первопоселенцев, отправившихся искать счастья в Новый Свет еще в XVII веке. Трудно сказать, как бы сложилась судьба будущего писателя, если бы отец вскоре не бросил семью; мальчику тогда не исполнилось и шести лет. Фактически, главную роль в его воспитании всегда играла мать – Кристин Дикер, предки которой обосновались в «английской» Канаде. Она сама писала любительские пьесы, сочиняла стихи, рисовала и преподавала литературу в школе. Очевидно, что всеми своими художественными пристрастиями будущий «Теодор Старджон» всецело обязан ей.

А вторым обстоятельством, во многом определившим бунтарский, иконоборческий характер его сочинений, стала религия. Точнее... определенный «перебор» ее в семейной генеалогии. Мальчику словно на роду было написано принять церковный сан: со стороны отца – восемь священнослужителей различных рангов^[1]; да и тетка по материнской линии также была замужем за английским священником! Будешь тут сыт «культом» по горло...

Как бы то ни было, до 12-летнего возраста Эдвард вместе со старшим братом Питером регулярно посещали воскресную церковную службу. Правда, частенько им удавалось отлынивать, пользуясь родительской привычкой вставать поздно по --">