Андрей Юрьевич Арьев - Долгая дорога в городе N

по ту сторону закона характерен в романе и для тягловой силы исторического процесса начала XX века — для пролетариата. В результате за «чужие интересы» бескорыстно бьется у нас один-единственный «доблестный орган» — интеллигенция.

Последнюю точку, основной, подразумеваемый кризисной исторической ситуацией вопрос ставит, согласно сюжетной логике романа, совсем уже «случайный», ни к какому действию не имеющий отношения бесфамильный Иван Кириллович: сам-то народ виновен или нет в том, что с ним творится? Что он сам творит? Недостойный Иван Кириллович все разглагольствует на эту тему, разглагольствует и… и никто из симпатичных присутствующих лиц вразумительным оппонентом ему выступить не в состоянии.

Здесь — мертвая точка романа, выражающая неизбывную трагедию русской литературы советского периода: обреченность уклоняться от табулированных большевистской мифологией историософских проблем. Единственное, на что можно было решиться — и на что требовалось настоящее мужество и настоящее мастерство, — это вложить все крамольные соображения в уста сомнительных персонажей из мимолетных сцен. В «Викторе Вавиче» интеллектуальные узлы повествования стягиваются к подобным черным дырам сюжета.

«Надо приучиться марксистски мыслить прежде всего», — говорит в романе увлеченная социалистическими идеями студентка. Это кредо исповедовали, или пытались исповедовать, далеко не последние художники 1930-х годов. В том числе и автор «Виктора Вавича». Но в этом же романе на назидание студентки ее младший легкомысленный брат отвечает более чем резонно: «Я понимаю еще логически выучиться мыслить, а как-нибудь там <…> марксологически — это уж ересь».

Конечно, зафиксировать в художественном произведении строго логическое развитие мысли — задача несколько схоластическая. Талант подчиняется мысли не марксистской и не логической, а художественной, всегда забредающей не туда куда следует и вообще раскрывающей себя исключительно в противоречиях, в далекой от логики игре переносных смыслов. Что замечательным образом и продемонстрировано в романе «Виктор Вавич» — в годы, когда «писать хорошо» уже не рекомендовалось, когда главным для художника стало «марксистски мыслить».

Роман Житкова принципиально написан хорошо, с первой строчки: «Солнечный день валил через город». Очевидным образным сдвигом, «остранением», как тогда называли способ преодоления рутинного автоматизма восприятия действительности, художественная задача писателя здесь не исчерпывается. С первой фразы смысл подчиняется тонкой игре изобразительных лейтмотивов, не менее важных, чем непосредственный рассказ о судьбах героев и описание исторических событий. Не обратив на эту систему лейтмотивов внимания, мы рискуем отвлечься от самого духа романа, не сообразим, почему через десяток страниц повествователь вздохнет: «казалось — сейчас этот свет ветром выдует из улицы». И выдует. Но не сразу, а через пятьсот страниц, в конце второй книги: «И отлетел свет».

Таким отчасти замысловатым образом получается, что роман «Виктор Вавич» написан не столько о незадачливом молодце, не столько о событиях, обозначенных 1904 и 1905 годом, сколько о «Содоме и Помпее», — воспользуемся неграмотным, но весьма точным и экспрессивным сравнением из арсенала речи главного героя.

Довлеющим себе, вписанным во все пространство романа у Житкова становится образ необъятного, заполнившего всю страну зимнего города, из которого «отлетел свет». В то время как все его жители только и заняты, что борьбой за неведомо чье «светлое будущее».

Роман этот укоренен в русской традиции и описывает последние дни излюбленного отечественными писателями «города N». Гоголевскому «городу N» из «Мертвых душ» русская проза обязана, может быть, еще больше, чем гоголевской «Шинели». Из него вышел (и в него вернулся), например, писатель Л. Добычин, издавший в недобрый год — год, когда завершена была работа над «Виктором Вавичем», — свой роман под названием «Город Эн» — шедевр, которым его же самого немного времени спустя, в 1936 году, измордовали и довели до самоубийства.

С «Виктором Вавичем» дело обстояло и хуже и лучше: печатавшийся главами в периодике, роман как цельное явление при жизни автора официальному публичному рассмотрению не подвергся, надо полагать, к счастью. Иначе Бориса Житкова ожидала бы судьба Евгения Замятина, проклятого советской критикой 1920-х --">