Василий Васильевич Розанов - Еще о смерти Пушкина

его речи:

Мое седое божество

Ко мне пылало новой страстью.

Скривив улыбкой страшный рот,

Могильным голосом урод

Бормочет мне любви признанье:

„Так — сердце я теперь узнала.

Я вижу, верный друг, оно

Для нежной страсти рождено;

Проснулись чувства, я сгораю,

Томлюсь желаньями любви…

Приди в объятия мои…

О, милый, милый, умираю…“

И что же ответил Финн, когда-то сам и первый полюбивший Наину, т. е. стоявший к ней в неизмеримо ближайшем, по возрасту и, главное, по опыту, расстоянии, чем поэт к своей невесте и потом жене:

Я трепетал, потупя взор!

Что делать — это роковое! А ведь вещун-Пушкин, колдун — Пушкин все видел, все знал, „на три аршина под землею“ он видел не только в 35 лет, но и в 25, когда писал „Руслана“ и „Нулина“, и в последнем эти насмешливые строки:

………………………….

Она все мужу рассказала…

Всему соседству описала.

Смеялся — Лидин!

Увы, так. Но поспешим к нашей задаче, оставляя иллюстрации. Не было совершенного чистосердечия и „гомерического хохота“ в ее рассказах Пушкину о Дантесе. Не тот смех, не та психика. Смеется, смеется, и вдруг глаза поблекнут. — „Ну продолжай же, Наташа! Так ты его…“ — „Ну хорошо, уж поздно: доскажу завтра“. Речи не договаривались, смех не раскатывался; так — улыбнется, мертвенно улыбнется»'. — «Да что ты, Наташа?» — «Ничего, утомлена. Я рано встала». И вечно утомлена. — «Верна?» — «Конечно!!» — «Довольна?» — «Довольна!» — «Счастлива?» — «Счастлива!» — «Не упрекаешь (меня)?» — «Нет». — «Детей любишь?» — «Люблю». — «Но поговори же, но расскажи же: так ты этого молокососа…» — «Ну оборвала, ну и только, и спать хочу, и дети нездоровы, и завтра надо рано вставать…»

Она совершенно нравственна или, пожалуй, «корректна» в отношении к детям и мужу, и… и… не распинайте же вы ее и не требуйте, чтобы она вдруг запела песенку над ребенком:

Спи, дитя мое родное,

Баюшки-баю…

Ничего у нее грешного. Но здесь и кончено все. Она не согрешает. Но ведь вы требуете святого как положительного, вы ищете небесной поволоки глаз взамен мертвенной улыбки ожидаете воздушного смеха:

Проказница младая,

Насмешливый потупя взор

И губки алые кусая,

Заводит скромный разговор

О том, о сем. Сперва смущенный,

Но постепенно ободренный,

С улыбкой отвечает он.

(Нулин, на другой день)

…………………………………

Вдруг шум в передней…

«Наташа, здравствуй!»

— «Ах, мой Боже!

Граф, вот мой муж!»

Ну, ради Бога, объясните вы все, распинающие «плоть»: откуда взять этот «отрывок» бытия, серебристый звон голоса, когда его нет! Просто — нет! А ведь Пушкин психолог и понимает, что когда этого — нет, то вообще ничего нет между ними, кроме довольно скучного, скучающего «общего ложа» и привычной, конечно, милой, но не восхитительной столовой. Серебро — общее; посуда — общая; пожалуй, интересы — общие, и, конечно, знакомые. Но не общий — смех:

…Потупя взор

И губки алые кусая…

Это — не к нему, не к Пушкину обращено; могло бы обратиться к «Лидину», а за неимением его — вообще отсутствует. Да — нет, и только. Нет смеха; но вы требуете добродетели?! Плохие психологи. Пушкин им не был. Начертав эти стихи, он, конечно, конечно, понимал, что… ничего-то, ничевохенько общего между ним и женой — нет, и что тут — не ее вина (слова его о ней в день смерти: как он ее ценил!), а уж если и есть чья, то, после Бога, устроившего законы мира и бросившего солнце в свой путь, луну — в свой же другой, то еще вина — его, Пушкина, не нашедшего в мире своих путей или не пошедшего по своим путям. Да, как Перцов объясняет, «вина» — Пушкина, и именно здесь — в сфере «своего дома».

Пушкин был решительно груб с «Наташей» (да будет прощена дерзость так ее назвать). Он мог гениально ее ценить, но создать и выжать из себя форм обращения и быта, бытья, «житья-бытья» с той, о которой он записал первые, ранние впечатления:

Все в ней — гармония…

Все — выше мира и страстей:

Она покоится стыдливо

В красе торжественной своей,

Она кругом себя взирает —

Ей нет соперниц, нет подруг.

Красавиц наших бледный круг

В ее сиянье исчезает —

он не сумел.

В письме к жене, приведенном г. Рцы^[1], --">