Юлия Евгеньевна Красовская - Человек и песня

карбас — рыбачье судно, терпеливо дожидающееся летней рабочей поры. Говорливая, по-горному норовистая река Умба не замерзла и при сорокаградусном морозе торопится к Белому морю. Вода в реке пенится, брызжет, кипит ключами на каменистых порогах. Через шаткий мостик идти даже боязно. Но вот и Умба-деревня (как здесь говорят, отличая ее от поселка Умба-Лесного). Идем, чувствуя пристальные взгляды из-за занавесочек, из-за пламенных и зимой цветущих на окнах гераней, «огоньков», «ванек-мокрых»... Как неловко! Бросил вот! Куда идти? И только это подумалось, как впереди, на крыльце осанистого бревенчатого дома возникла грузноватая, пышущая хлебным домашним теплом хозяйка: «Голубушки-белеюшки! Сюды подьте, да... Котомки скинывайте, дак. Заморились, божоны^[2], поди. В избу пожалуйте, чаю кушать. Приходите-ко, да проходите-ко, дороги гости, гости желаннаи!» — завыговаривала-завысказывала, будто песню пропела, круглолицая, ясноглазая, немолодая женщина. В доме за столом, у пузатого самовара Балашов уж чаевал с шанежками (стоило спешить!). И сразу окунулась я в теплый, добрый мир, где испокон веку человек человеку брат, где удобно и уместно живут рядом не только люди и животные, но и вещи, где всему — свое место и, время, где люди смеются часто и по-детски заливисто. «Андели! Куды ты, котишко, под ноги лезёшь? Опружил^[3] свое молоко, скотинка. На те, лешой, кота! Доцерь, корми гостей, не зевай! Одиннадцету заповедь знай... И все-то вы, бедны, места не находите, ездите. Да и то сказать: преже были долги времяна, а нониче все боле — моменты. Люди-то за моментами и гонятсе, суета тут и родитсе, дак... Ну, а мы живем, быват, не пышно, да далеко слышно... А можно сказать и по-иному: живем не пышно, дак далеко и не слышно... Напроизволящо... У нас ведь без пословици и слово не молвитси (оно навроде побасчей слово с присловицей да с пословицей)» — Пиама^[4] Степановна Девяткина, расторопная хозяйка дома, как бы между делом, без видимого усилия накормила-напоила, обласкала и развеселила всех: гостей в первую очередь, детей, глядящих на мать пронзительно голубыми глазами из-под прямых льняных волос, кота-котовая, собаку в конуре, овец и корову в стойле. Вот и хозяин пришел, незаживный, нетолстой, потирая с морозу нахолодевшие щеки. Обрадовался гостям. Как и хозяйка, не стал выспрашивать, почему да зачем пожаловали (пожаловали — и ладно, и хорошо!). «А подай, дедко, «Нарцыза»,— сказала Пиама Степановна. И Николай Кузьмич взял со своедельных полок и подал... термос — ярко-красный с букетом пронзительно пунцовых цветов на боку. Мы воззрились, молча вопрошая. «А тут был у нас в школы учитель приежжой. Нарцызом Ивановицом звали,— пояснила готовно хозяйка.— Дак никак, никакой уж моготы не было запомнить имечко. Бывало, приду на родительско собраньё, уж вся вымучаюсь, коли надо назвать его, сердешного. Ну, однако же, не враз, но запомнила погодя... Тепере привозят на веку перьвой раз в лавку ети самые термоса. Жоноцки говорят,— ловко таково: цаю зальешь,— горяцой пей хоша ночью, самовар не ставя. Принес хозяин и мне. Опеть беда: не упомню, как назвать теперя ету штуковину. Однова говорю хозяину:

— Дедо! Подай... (а цё — не выговорю).

— Цё? — спрошат.

— Да ётта, на полицки стоит... (несет соль, ложку).

— На те, лешой,— говорю,— етого... подай! Нарцыза...

— Видишь, термос не замогла сказать, а сдумала сама себе: тоё трудно слово, которо сказать нипощо не замогу. Тут Нарцыз и выскоцил. Так теперя всё и смеемся, завсегды термос Нарцызом зовем (а Нарцыз-от Ивановиц уехал уж давно,— дак не обидно, быват)... Ну, как, хозяин, наробилсе, рыбки добыл?

— Да уж, замерз... Неплохо б сейцас после етого два стаканцика цаю согретого» — по-новгородски твердо выговаривая «г» в окончаниях и цокая, смеясь ответил Николай Кузьмич. И пошло-пошло с прибатурами, да с приговорами чаеванье. Спать легли поздно. С повети тянуло духмяным запахом развешанных березовых веников банных. Мерно тикали ходики, словно пробивая каждым ударом теплую избяную тьму. Хозяева себе постелили на чистом крашеном полу. Мы с Шурой — на кровати, на перине («Как же! Гость-от с собой постель не носит, дак...»). Дмитрий Михайлович — на кушетке. А утром проснулись — нет Дмитрия Михайловича. «Где?» — «Улетел, дак...» — «Куда улетел?!» — «В Варзугу, дальше, дак...» — «Что же не сказал?!» — «Как не сказал,— сказал ведь. Передать велел: пущай, мол, сами роботают». Вспомнилось, как учат иногда плавать: из лодки в воду бросают на --">