Майринк Г. - Ангел западного окна

Густав Майринк

Ангел западного окна

Роман

Санкт-Петербург

С каким странным чувством держишь в своих руках­ вещи, принадлежавшие мертвецу, — перевязанный бечевкой, запечатанный сверток... Кажется, будто тончайшие нити, незримые, легкие, как паутина, протянулись от него в неведомое темное царство.

Тщательно затянутые узлы, аккуратная обертка­ из синей бумаги — все без слов говорит о твердой це­леустремленности в мыслях и делах человека, почув­ствовавшего приближение смерти. Он собрал, сложил в определенном порядке, перевязал письма и бумаги, шкатулки, наполненные тем, что некогда было так важно, а ныне умерло, тем, что хранило воспоми­нания, ныне поблекшие; занимаясь этим архивом, мельком думая о своем будущем наследнике, в сущности, чужом, далеком человеке, обо мне, он понимал, что уже уйдет, претерпев неизбежное, к тому времени, когда связка его бумаг, брошенная скитать­ся в мире живых людей, попадет в руки незнакомого родствен­ника.

Пакет запечатан тяжелыми сургучными печатями­ с гербом моего кузена Джона Роджера, гербом моих предков по материнской линии. Мои тетки и кузины, любившие посудачить о Джоне Роджере, единственном племяннике моей матери, неизменно упоминали: он — «последний в фамилии», и эти слова, во всяком случае мне так кажется, стали чем-то вроде пышного титула, которым дополнялось необычное — английское — имя; старушки — помню их тонкие, увядшие губы — выговаривали его старательно, со странной, чуточку смешной гордостью и были по­следними, благодаря кому все еще звучало, вернее, кряхтело и кашляло имя угасшего рода.

Родовое древо... в моей фантазии известная из ге­ральдики метафора оживает, древо пускает буйные­ побе­ги: причудливо изогнувшиеся ветви тянутся в далекие края и страны. Произрастало наше родовое древо в землях Шотландии, затем пышно цвело в Англии — кровные узы связывают наш род с одной из древнейших фамилий Уэльса. Мощные корни дали отростки в Швеции и даже Америке, а уже в недавнее время — в Австрии и Германии... Все ветви от­мерли, ствол — в Англии — высох. Лишь у нас, на юге Авст­рии, оставался последний живой отросток, мой двою­родный брат Джон Роджер. И вот, последний отросток загублен... Англией!

Мой дед по материнской линии, «лорд», свято хранил в памяти семейные предания и громкие имена. Между тем сам он попросту держал молочную ферму в Штирии. Джон Роджер, мой кузен, пошел другим путем — изучил естествознание и медицину, стал врачом, кроме того, не на шутку увлекся современной психиатрией. Он много путешествовал, усерд­но и терпеливо учился в Вене и Цюрихе, Алеппо и Мадрасе, Александрии и Турине, посещал и дипломированных медиков, и лекарей, слыхом не слыхавших о каких-то дипломах, прилежно внимал речам всех этих знатоков человеческой души, заскорузлых от грязи Востока или щеголявших ослепительно-белой манишкой Запада.

Незадолго до войны он переселился в Англию. И говорят, досконально изучил происхождение и ис­торию нашего древнего рода. Что его побудило, не знаю, однако ходили слухи, будто бы он напал на след некой удивительной тайны. Но тут как гром грянул — война. Роджера отправили в лагерь для интер­нированных лиц, он же был офицером запаса вражеской армии. Через пять лет он вышел из лагеря совершенно сломленным человеком и до конца жизни не покидал Англии. Умер он в Лондоне, небогатое наследство быстро разошлось по нашей дальней родне.

А мне достались несколько вещиц на память и вот эта посылка, которую сегодня принес почтальон: имя адресата — мое — написано четким прямым почерком.

Родовое древо зачахло, герб преломлен...

Глупая мысль, не было никакого преломления герба — торжественного скорбного акта, совершаемого герольдом над могилой.

Только я сам тихонько говорю: «Преломлен герб» — и разламываю красную сургучную печать. Никто больше не запечатает письма этим гербом.

Разламываю древний, прекрасный герб... Разламываю? Странно: вот

--">