Александр Исаевич Солженицын - Раннее (сборник)

Что я – умру!»

Клонился день. Израненно тянулись облака.

Багрец и хмурь мешались над холмом Темерника{54}.

Ручьи стихающие морщило холодным ветерком,

И лужи подстывающие трогало ледком.

Запыхавшись, взбежал я лестницей крутой,

Взволнованным чутьём необычайное предвидя, –

Джемелли встал передо мной

Таким,

Каким

Я никогда его не видел:

Открытый лоб морщинами раскроен,

Упрямым гневом сдвинутые брови,

В распах сорочки – матовость груди…

«Сергей?! Входи!»

Стремительно втащив меня через порог

(А дверь на ключ! а дверь на цепь!), – по комнатам повлёк.

«Тебе письмо!» – «Что с ней? Что с ней?»

– «Она больна!» – «Сядь. На пол. Так. Молчи.

А вот – моё. Моё письмо, Сергей,

От слова и до слова заучи».

Я стал учить, не понимая сам,

Какой же смысл разгорался по строкам,

Ещё не уловив их гибельную связь.

А он читал письмо, в окно косясь,

Прислушиваясь к лестничным шагам.

Шли к нам.

И на площадке стихли.

«Учи, учи!» – Ушёл. Стерёг там кто кого:

Он – их ли?

Иль они –  его?

Сжимая кулачонками виски

В тиски,

Я одолел ещё с десяток строк.

Ударил в тишину звонок.

Потом как будто по железу процарапала отмычка.

Вернулся крадучись. Зажёг, сломавши, спичку.

Прошёлся в угол, умеряя шаг.

«Ну – как?» –

«Ещё». – «Учи-учи. От слова и до слова».

Застыл, куря у косяка двери.

Я вспрыгнул на ноги: «Готово!»

Он сел спокойно: «Говори».

Горячим шёпотом, взахлёб,

Я строку в строку повторил, –

И только тут, смотря на бледный потный лоб,

Я понял, что я заучил.

Письмо Джемелли

«Друг и невеста! Что, кроме боли,

Что, кроме зла,

Близость со мною тебе принесла?

Я был один у тебя – ты у меня не одна:

Ленинскому боевому подполью

Вся моя жизнь отдана.

Где я бываю,

Что я скрываю,

Что тяготит меня в нашей судьбе, –

Легко ли

Было мне лгать тебе?

Страшно сейчас тебе будет, – страшнее

Мог я тебя завести.

Время такое неумолимое –

Третьего нет пути!

Если сумеешь,

Любимая, –

Прости!..

Всё наше бывшее, всё наше прежнее

Я сберегу с благодарною болью.

Девушка милая! Девочка нежная!

Мы не увидимся больше с тобою.

Дом оцепили. Следят…

Вижу в окно их – дежурят у лестницы.

В прошлую ночь мой двоюродный брат,

По телефону простясь, – повесился…

Я б убежал, да бежать нам некуда!

И не могу – ожиданьем прикован:

Должен приехать ко мне человек один,

Если не арестован.

Пятеро суток мечусь в западне:

Только бы ты не пришла ко мне!

Пятеро суток бьюсь, как больной:

– Ты не приходишь! Что с тобой?

Выйду на улицу, брошусь путлять

И, зачумлённый, глазами ловлю:

Некого! Некого мне послать

К той, кого люблю.

Только скрывайся! Только молчи!

Только себя сбереги от лап их! –

Знают, что делают, палачи

Сталинского Гестапо!

Ты доживёшь – это всё переменится!

Снова придут революцией оздоровлённые дни.

Люди узнают, что подлинно ленинцы

Были – мы – одни.

Партию нашу трудно обманывать,

Класс-пролетарий подымется!

Нас растоптать не сумели Романовы, –

Где же ему, проходимцу?{55}

Вера в победу тверда моя:

В этом ли, в том ли году –

Мы воротимся, но я… но я…

Кажется мне – не приду.

Первые годы минуют, клубя,

Первого горя уляжется пыл, –

Кто-то придёт и полюбит тебя

Лучше, чем я любил…

Будь же свободною, дорогая!

Ты молода. Цвети. Живи.

Этим письмом я с тебя слагаю

Тяжесть нескладной моей любви…»{56}

Два раза нас перерывали стуком.

Надолго залился звонок.

Джемелли по-мужски пожал мне руку,

К письму оранжевый подставил огонёк.

В темневшей комнате письмо вздохнуло, заалело

И, в чёрный шорох съёжившись, сгорело.

«Не трусь, малыш! Они боятся сами шума.

Им по ночам да кроликов выхватывать покорных.

Теперь беги, беги проворно

И ни о чём другом не думай!

Задержат – твёрдо отвечай, руби, чтоб верили:

Ты приходил просить – держи –

ракетку для пинг-понга.

А задержался? Марки выбирал: вот эти – Конго

И Золотого Берега.

Но – не задержат».

Он на цыпочках провёл меня сквозь кухню

И, в паутине, пыльное оконце распахнул.

Жестоко красная на западе заря уже потухла,

И вечер тёмной сыростью в лицо пахнул.

«Сарайчик видишь? Я спущу