Анастасия Алексеевна Вербицкая - Сны жизни

охотно… Но беда в том, что, по словам того же писателя, нет такой женщины, которая имела бы одного любовника…

— Этот ваш писатель, должно быть, не видал порядочных женщин! — так и вскинулась опять соседка.

«Тебя-то он, наверное, не видал», — подумал Алексеев и докончил вслух:

— И всего интереснее то, что как первого бала, так и первого любовника женщина не забывает никогда…

— И последнего, — тихо кинула Варвара Андреевна.

Муж внимательно сощурился на её тонкий профиль.

— А ты как, сестра, об этом полагаешь? — осведомился Алексеев, чуть поворачивая голову к качалке, на которой лежало что-то огромное и бесформенное, покрытое дорогою пёстрою материей.

— Отстань!.. Я перестала думать, — раздался умирающий, словно, голос.

Это «что-то» была сестра Алексеева, Леонила Семёновна. Огромный веер в её жирной руке лениво, но безостановочно обвевал её бледное, отёкшее лицо. Когда-то эта бесформенная масса была женщиной, красивой, неглупой и доброй. Но к сорока годам Леонила Семёновна стала жиреть и тупеть. Этой тучности не уменьшали ни воды, ни купанья, ни массаж. В сорок пять лет Леонила Семёновна, имея все данные для счастья, окружённая любящими детьми и добрым мужем, богатая и беззаботная, в буквальном смысле слова влачила жизнь, всюду таская, с трудом и отвращением, груз своего тела.

— Сестра, ведь, и ты когда-то была стройна и эфирна, а теперь куча кучей… Фу ты Господи!.. Как жизнь-то уходит!

— Уф!.. Умираю, Мишель… И зачем только живут такие несчастные, как я?

— А собственно говоря, твой возраст, Варя, тоже интересен, — продолжал Алексеев, посасывая свой дорогой мундштучок, и, по обыкновению, нельзя было понять, шутит он или говорит серьёзно. — Ты теперь подходишь к типу, известному в литературе под названием бальзаковских женщин… Интересный возраст, что говорить! Недаром за границей романисты уже не выбирают девушек в героини. Пресновато да слащаво всё с ними выходит… А описывают женщину от тридцати до сорока лет. Это, народным слогом говоря, отдание молодости, как бывает отдание праздника… Жажда жизни в это время необыкновенная, даже трогательная… Скверно только то, что женщины в эти годы почти неизбежно влюбляются в мальчишек. А им, в сущности, каждая юбка дорога… Они даже толком оценить не умеют всего аромата, что ли… этой запоздавшей мучительной страсти.

На этот раз лицо и плечи Варвары Андреевны дрогнули. Муж заметил это и остался доволен результатом.

— Мне кажется, — внушительно заметила Анна Егоровна хозяину, — что порядочная женщина никогда не позволит себе влюбиться ни в старика ни в мальчишку…

— Это вам только так кажется, — невозмутимо отпарировал он.

Горничная внесла самовар.

— Где Надежда Дмитревна? — строго спросила хозяйка.

— Они на пироги выдают-с…

Горничная знала, что Наденька наверху перечёсывается и надевает свежую батистовую кофточку. Уходя, горничная переглянулась с кормилицей, гулявшей в цветнике. Вся женская прислуга знала о романе Наденьки и покровительствовала ей, в пику хозяйке.

— Скоро ли чаю? — спросил Алексеев. — О Господи!.. Умрёшь просто от жажды…

— Весь самовар выкипит, пока она явится, — нервно ответила хозяйка.

Щёки её пылали от досады, но ей в голову не приходило самой заварить чай.

— Серёжа!.. Опять по цветам? Боже мой!.. Наташа… Кто там?.. Кормилица… Да пошлите вы Наденьку! Это несносно, наконец!

— Помилуйте, — злорадно усмехнулась Анна Егоровна. — Дайте нарядиться! Что я вам говорила, Варвара Андревна? Вы её так избаловали, что ей от вас одна дорога — на содержание поступить… Она тем и кончит.

— И прекрасно сделает, — подхватил Алексеев. — Всё лучше, чем увлечься каким-нибудь прохвостом и очутиться на мостовой… Ты как об этом думаешь, сестра?

— Отстань! Ничего я не думаю!

Алексеев докурил папиросу и бросил дымившийся окурок на песок дорожки.

— Да-с, Анна Егоровна, на этот раз вы совершенно правы. Наденьке, да и всем в её положении, этой дороги, всё равно, не миновать… Что ж! Поживёт, по крайней мере, в своё удовольствие…

— Проповедуйте, проповедуйте!

— Но только не нам судить её, потому что все мы её на эту дорогу толкаем. И я, и вы, и Варя… все…

— Michel!.. Qu'est-ce que vous radotez?^[1]

— Мы?.. Мы толкаем? — визжала Анна Егоровна, всплёскивая руками.

— Ничего не radotez… Вот я себя имею претензию считать и честным и --">