Евгения Владимировна Леваковская - Степь

глаза на Доржи и придвинулся к нему. В глазах ламы притаились осторожность и недоверие. Доржи молчал. Тогда Самбу-лама тихо спросил его:

— Ну что, хорошо живется в степи?

— Не хуже, чем в монастыре! — тряхнул головой Доржи. — Когда только кончите все вы расспрашивать меня?

Доржи разворошил аргал. Разгоревшееся пламя осветило его упрямые скулы и нахмуренный лоб.

— Смотри, — Самбу-лама показал на похудевшие руки Доржи, — ты живешь впроголодь! В монастыре ты мог быть старшим ламой и не знал бы нужды!

Доржи прищурил на него узкие черные «глаза:

— Лучше недоедать, но жить честным человеком…

Лама резко отодвинулся от него и замолчал, перебирая четки. В юрту вошли женщины. Опять уселись к огню.

— Скорей бы Мункхо вернулся! — вздохнула Машик. — Денег нет, а скоро налог платить надо.

— Приплод нынче плох! — кивнул Доржи.

Лама Самбу выпрямился и строго поглядел на него.

— Думаю, что и раньше не было и в будущем не будет случаев, чтобы обеднел человек, охотно вносящий хану налоги, — сказал он. — Разве не верна пословица: «Платящему налоги помогает небо»?

Машик молча переглянулась с Цивильмой. В тишине стало слышно урчание кота и сопение ребятишек.

— Ну, пора! — сказал Доржи жене.

Они поднялись, поклонились и вышли из юрты.

Густо темнела ночь. Невдалеке спали овцы. Изредка зелеными огоньками поблескивали глаза псов. Около юрты, путаясь в треноге, щипала росистую траву лошадь ламы.

III

Стояло знойное лето тысяча девятьсот девятнадцатого года. Приближалось время стрижки овец.

Бато Сурун, ноен — ханский чиновник, медленно проходил по аилу. Он не спеша оглядывал юрту за юртой, взвешивая, прикидывая, считая. В дни стрижки половина аила шла к Бато Суруну в батраки. Расшитые гутулы ноена тяжело ступали по песку. На шапке колыхалось павлинье перо — знак отличия.

Когда пришло время, араты пошли к ноену батрачить. Воздух дрожал от овечьего блеяния. Снежными холмами лежала шерсть. Мягкие волоски, как в воде, плавали в воздухе.

Ноен дал строгий наказ: не сделать овце ни одного пореза! «Порежете шкуру, заведутся черви — прощай овца! Увижу порез — погоню с работы и денег не дам».

Нарочно никто резать не будет, но хочется остричь побольше овец — с головы плата. Овца бьется — сдержать трудно. Батрачка прихватила кожу, и овца вскрикнула сильней. Женщина зажала рукой овечий рот, но хозяин услышал. Он не торопясь подошел на овечий вопль, осмотрел овцу и кивнул батрачке:

— Уходи! Не умеешь работать — значит, деньги платить не за что!

Женщина плакала, прикладываясь лбом к пыльной поле ноенского халата:

— Пожалей!

Ноен нагнулся еще раз, поглядел примолкшую овцу, — ранка не сочилась, — и, как от мухи, отмахнулся от женщины:

— Стриги! А за порез дважды отработаешь!

Аратка поклонилась в землю, отерла слезы и снова взялась за ножницы.

Перед укочевкой на новые места надо было платить подать. В помощь коенам хан послал по аилам солдат.

Бато Сурун ретиво собирал подати с аратов и богател. А по юртам плакали аратки, отдавая овец, которых своими руками выхаживали в долгие зимние ночи.

Ламы утешали их: «Покоряйтесь! Если вы бедны, то это наказание за грехи! Работайте, молитесь Будде, и он вас вознаградит!»

Плакала и Цивильма. Юрта была бедна, солдаты отбирали последнее. И, когда погнали стадо, не вытерпела, обняла свою овцу. Овца блеяла, псы лаяли на чужих. Солдат оглянулся, подошел, взял овцу за уши и не торопясь, спокойно отшиб женщину — ногой в плечо.

Доржи рванулся из толпы. Его лицо стало серым. Машик схватила его за рукав, повисла всей тяжестью, потянула в юрту. Мункхо сзади обнял брата.

— Уйми себя! — крикнул юн в ухо Доржи. — Разве не знаешь? За бунт казнят!

Холодные внимательные глаза поена в упор смотрели на них. Он смотрел, слушал. Потом отвернулся и пошел за солдатами. Тогда из толпы торопливо, отделились еще двое и помогли увести Доржи в юрту.

И в юрте со страшным, беззвучным плачем отчаяния Доржи упал на кошму. Глядя на брата, Мункхо вспомнил слова своего попутчика по каравану — Сухэ Батора: «Тесно становится монголу в монгольских степях!»

Когда ханские слуги ушли из аила, день клонился к закату. Араты ходили, смотрели, считали оставшиеся стада.

Цивильма с распухшим плечом лежала в юрте. Мункхо погнал коня за степным ламой — лекарем — и привез его, когда зажглись звезды. Опершись на --">