Максим Фарбер - Жил-был Дед

заметку», – смеялся внешнеполитический информатор Деда – змей, ещё когда заглядывал сюда).

А возле, у палисада, была конура. Лукман (от рождения названный Люсей, но потом определённый кем-то как кобель) бесился на цепи, ходил по своим делам – сколько, опять же, цепь позволяет – в угол двора, возвращался в будку и садился за роман в стихах под названием «Мозговая кость». Деду он не показывал, что пишет; да тому особенно и не хотелось.

Пёс дружил с глупой мухой, выпивавшей (потихоньку, помаленьку) остатки позавчерашней бурды у него в миске. Правда, по-мушиному не понимал. Но философия Мадам, которую он видел в действии (главное – нажраться до отвалу, а что потом, то потом) произвела на него неизгладимое впечатление. «Я вставлю в свой роман главы-трактаты. О том, как важно иногда – нет, ВСЕГДА! – вовремя поесть. Плотно. Сытно. Не-особо-то-вкусно даже… но, чёрт подери, так, чтоб брюхо было набито под завязку, чтоб больше в него пихать ничего не хотелось! Вот это главное. И чтоб потом было повернуться на бок. А Набоков, или ещё того хуже, Бунин – просто чушь. Кошачья».

Со стороны всё это звучало: – Гау, гау! Гр-р!!

Послушав философские рассуждения Пса насчёт превосходства насущных нужд над культурой и эстетикой, Дед пожимал плечами, говорил «Ну чё ты лаешь, угомонись», и… наливал ему ещё бурды в миску.

Таким образом, цель Лукмана была удовлетворена. Чего он хотел, того и добивался (как правило).

Впрочем, такое взаимовыгодное со-творчество (в плане идей) и рабочая бизнес-модель построения общественных отношений уж никак не помешали ему цапнуть Муху, когда был совсем голодный. Муха, правда, вырвалась, пожертвовав половинкой своего крыла, и потом долго, сердито жужжала, оглядываясь на Пёсью будку.

Временами Деду надоедали все эти локальные конфликты. Гадко на сердце становилось, когда он глядел, как Пёс-философ возится со своим «текстом», полуначертанным тою самою мозговой костью на дне миски. «Чёрт-те чем маешься, дружок – по нашим-то временам!»

Тогда он уходил в коровник и спал там. Под мерное мычание Бурёнки. Но в этом мычании тоже крылся второй смысл – тоска по утраченной родине, Мадриту и корриде, лихом, весёлом бугае по имени Ниньо… «Ах, какаая холка была у него!» Дед не понимал всего этого, но ему потом снились дурацкие сны. Как он был коровой, а Ниньо к нему клеился, например. И Дед не выдержал – из коровника тоже ушёл.

Теперь оставался только дом. Холодный, безлюдный… скучный! Дед понемногу приучился узнавать висевшее в коридоре без света трюмо, и беседовать с появлявшейся там «несвятою троицей». Левый, Правый и Серёдка – так он их прозвал. («Селёдка… Ха-х!»)

Однако не всё было так просто: одно из стёкол большого трюмо давно лопнуло посередине (горизонтально), так что Левый являлся не сам – у него был Верхний Заместитель. А может, это Нижний; Верхним был сам зеркальный Дед-двойник… «Разбираться, кто, я не буду», – давно решил полубезумный старикан. – «Как придёт в голову, так их и обзову!»

В любом случае, кой-какая забавность в этом была: говорить с самим собой, так, чтоб «Заместитель» не слышал… Целую интригу строить из ничего… Правый и Селёдка были, по Дедовским меркам, немного честнее. Прямолинейнее. Хотя, когда Дед спрашивал их, будут ли (после столетий грандиозного молчания!) какие-нибудь пенсионные выплаты, в ответ было всё то же молчание.

Потом он обнаружил, что не ошибся в главном своём прогнозе: фигуры из зазеркалья оказались… живыми. Селёдка с Правым стали уходить за край стекла, когда он приближался. Откровенно игнорировали его. Дед едва успевал заметить клочки седых висков в обоих стёклах. А Левый сидел, как сидел, и Заместитель был на месте – но потом исчезли и они. Появился мужчина помоложе, лопоухий, как птица, и худой. Вышел из глуби зеркала, ощупал трещину, надел форменный цилиндр (чёрный), изрёк что-то непонятное, типа «two beer or not two beer?» А потом достал из кармана ключ, отвернул (со своей стороны) какую-то тройную висячую щеколду и замкнул её на замок: «Зазеркалье закрыто, у нас тоже карантин. Пандемия-с».

Изредка Дед видел, как с той стороны стёкол, где мрак и пустота, а пыль из-за карантина сто лет не метена, прибегали дети. Совсем маленькие. Громко гукали, прыгали, танцуя в столбах всё той же пыли, как какой-нибудь буржуйский актёр (или актриса) в луче прожектора. Пытались перелезть через щеколду на подлокотник. Ну и, само собой, у них не получалось ничего. Дети «делали ручкой», улыбались и исчезали --">