Николай Исакович Чернышев - Западня

внизу оставить. Ты, наверно, и видел, как расхищали наши припасы, а сделать ничего не мог. Ну, да нам и оставшегося хватит с лихвой. Хлеб только жалко. Как мы о нем мечтали!

Мы быстро развели костер, вскипятили чай, подогрели консервы и наелись так, что даже в боках закололо. Шерлоку за его заслуги преподнесли здоровенный кусок сала.

Пришло время решать, что делать дальше. Я было хотел уже объявить о предстоящем походе домой, но вовремя вспомнил наказ профессора — обязательно собрать образцы. А ведь мы не вынесли из-под земли ни одного образца, ни одной пробы, если не считать окаменелой рыбы.

— Знаешь, Петро, придется мне спуститься в штольню за пробами руды. Давай-ка, пойдем быстрее, может, тогда успеем сегодня же отправиться домой.

Петя недовольно поморщился, но возражать не решился — задание есть задание. Мы двинулись к тому шурфу, через который всего два часа назад выбрались на свободу. По пути подошли к входу в злополучную штольню. Метра на четыре вход был свободен, дальше темнела покатая стена обвала.

Второй раз я, по понятным причинам, спускался под землю без особого удовольствия. В голову лезли разные доводы, сославшись на которые можно было отказаться от опасного предприятия. Однако у меня все же хватило мужества отклонить все «уважительные» причины. С помощью веревки, привязанной к стволу деревца, я спустился на дно шурфа.

Петю я очень тщательно проинструктировал на случай несчастья. Если со мной что-нибудь произойдет, он должен быстрее идти домой и сообщить о случившемся своим родным.

И вот я опять в затхлой атмосфере подземелья, но теперь уже один. Чтобы не возвратиться раньше времени, я еще наверху поставил перед собой задачу — взять не менее семи проб из разных концов рудника. Каждая проба занимала не менее получаса. Молотком и топориком приходилось выдалбливать широкую борозду от самого потолка до дна выработки. Под стенку подстилался плащ, на который падала отбитая порода. Все это делалось в темноте — долбить песчаник и одновременно светить фонариком было невозможно.

Сказывалось двухдневное нервное перенапряжение. Мне все время казалось, что каменный потолок вот-вот рухнет. Временами я отчетливо чувствовал, что земля под ногами вздрагивает — хотелось тут же бросить все и бежать к спасительному выходу. Сейчас совестно вспомнить об этом, но вышел я к шурфу не с семью, а всего лишь с тремя пробами. И только когда выкарабкался через нору на дно шурфа, почувствовал такие угрызения совести, что снова вернулся. В отместку за свою слабость пошел за пробами в самые отдаленные и укромные уголки рудника. В конце концов я отобрал восемь рудных проб.

Когда я вернулся к Пете, стрелки часов приближались уже к шести вечера. О немедленном выходе не могло быть и речи. Оставалось переночевать на месте, а с утра выйти в путь, чтобы к концу дня добраться до Степановки. Я еще раз осмотрел отвалы и многочисленные обвалившиеся выработки. После этого вернулся к костру и стал рассматривать образцы, собранные на поверхности и в руднике. Мне показался странным цвет того куска песчаника, на котором был отпечаток рыбы. Порода отливала какой-то тусклой свинцово-серой желтизной. Я капнул на нее соляной кислотой, а потом на всякий случай — образец был внешне явно нерудный — брызнул на сырое от кислоты пятно аммиачным раствором. К моему неописуемому удивлению на сером песчанике появилась яркая зелень. Что за чудо, медная руда! Да и по весу чувствуется, что это не обычный песчаник. Но почему же тогда он не окрашен в зеленый или синий цвет? Новая загадка! Было над чем поломать голову.

Решение появилось неожиданно. Вспомнилось, что читал где-то о встречающейся вместе с малахитом и азуритом руде, состоящей из медного блеска, или, как его еще называют, халькозина. Его цвет — как раз свинцово-серый. Сразу стало понятно, почему отвалы здешнего рудника богаты рудой. В те времена, по всей вероятности, еще не знали об этом типе руды, а добывали только ярко окрашенную. Эту же невзрачную рудную породу, гораздо более богатую, чем малахитово-азуритовая, незаслуженно отбрасывали в отвалы. Влага и воздух действовали на халькозин, и он постепенно превратился в медную синь и медную зелень. В те годы, когда к отвалам приходил дед Никиты Митрофановича, руда была еще свежая, она сохраняла свою прежнюю скромную окраску. К тому же времени, когда остатки этого рудника видел сам Никита Митрофанович, весь --">