Михаил Глебович Успенский , Андрей Геннадьевич Лазарчук - Стеклянный меч

сказала я. – Мне ли не знать… Поехали.

Три года назад эфимикрин синтезировали как раз для купирования леволатерального синдрома. А не так давно выяснилось, что если его прогреть в кислой среде с банальнейшим древесным маслом…

В «Галерее» я взяла две бутылки тягуче-сладкого «Подморозка»; вино было дорогое, но надо же как-то отметить перемену участи?

Около дома я расплатилась с сильно задумавшимся южанином и пошла в подъезд. Гомонящая стайка подростков у киоска при виде меня пришипились (был случай, когда я им сделала по-настоящему страшно). Привратник, услышав шаги, открыл один глаз и сказал:

– Вам письмо, доктор.

– Суньте в карман, – я повернулась боком.

Конверт был большой и тяжёлый. Журнал или бомба.

Я поднялась на этаж. Лестницу опять чем-то залили, по углам валялись окурки и пластиковые стаканчики. Дверь квартиры была заперта изнутри, пришлось звонить. Приоткрылся глазок, потом лязгнула задвижка.

Академик Каан Ши был похож на мумию огромной летучей мыши: тёмное высохшее лицо, запавшие маленькие глазки, длинный кожисто-лоснящийся тёмно-коричневый халат, в который он кутался даже в самую жару… Только ноги выдавали его человеческую природу, потому что на ногах были разношенные войлочные полусапоги, а летучие мыши войлока боятся. Когда-то вся эта восьмикомнатная квартира была его; потом, когда при Творцах Академию низвели до ничтожности, всё у него реквизировали, подселили не пойми кого, одно время даже откровенных бандитов, а ему оставили только кабинет и прилежащую комнатку, где долгое время ютились его взрослые племянники, брат с сестрой. Племянника – он был военный – убили на несчастной хонтийской войне, а племянница сразу после революции оказалась в первой волне жертв леволатерального синдрома, который тогда называли «бабьим бешенством» – почему-то поначалу ему были подвержены только женщины, потом положение выровнялось. Когда новые власти с расшаркиванием решили вернуть академику отнятую тиранами собственность, он неожиданно отказался, попросив только направлять к нему на подселение близких к науке людей. Но мало кто из учёных соглашался делить с Кааном Ши кров – академик был известен был несдержанностью в научных спорах и изощрённой язвительностью.

Так что я была его единственной квартиранткой, как-то связанной с научной деятельностью…

– Ваше наимудрейшество!.. – я чмокнула академика в щёку. – Сегодня пир. Прошу не возражать. И, если можно, ваши бокалы…

* * *

Сказать, что мы с академиком нарезались, я не могу, но какой-то порожек мы на второй бутылке проскочили – и оказалось, что у нас одинаковый недостаток: чудовищная трепливость. Мы оба торопились что-то рассказать, не слыша собеседника, и вышел дурной галдёж, причём я понимала, что это дурной галдёж, но остановиться не могла. Рассказывать почему-то хотелось про то, про что я и думать себе не разрешала – про арест, про фильтрационный лагерь, про эшелон, про «Скалу»… и я несла какую-то словесную рубленую лапшу, пытаясь что-то объяснять, описывать, отсылать к классике… и почти перешла на тюремный жаргон, когда поняла, что в нашей компании возник третий.

Это был жилец из комнаты в самом конце коридора, портной-надомник, забыла, как звать. На столе стояла третья открытая бутылка, а я точно помнила, что покупала две. Третья была с ягодным шнапсом, и мы, оказывается, пили уже шнапс.

Портной смотрел на меня с ужасом, и я не могла понять, почему. Что-то сказала? Да и плевать… Он медленно-медленно опускал руку с вытянутым указательным пальцем – будто палец хотел показать на меня, а он пытался его от этого удержать. Мне стало смешно.

– Солёная, – сказал он.

Смешно быть перестало. Как отрезало.

– Да, – сказала я.

– «Скала». Двадцать шестой…

Я медленно кивнула, пристально глядя ему в глаза. Ну, насколько пристально? Насколько могла пристально. Если честно, глаза плохо сводились…

– Я тебя не помню, – сказала я. – Какой отряд?

– Не отряд. Кастелянная. Там, в углу…

В углу кастелянной за швейной машинкой точно кто-то всегда сидел, сгорбившись – но я в упор не помнила…

– Так это был ты?

Он часто закивал – как горские костяные игрушки.

– А вы что, друг друга знаете? – удивился академик, прервав свой витиеватый рассказ о всеобщем разуме Саракша, направляющем мутации.

– Получается, да, – сказала я. Хмель слетал стремительно, как от ватки с нашатырём, --">