Феликс Разумовский - Умытые кровью. Книга I. Поганое семя

вестибюле Граевский задержался, непроизвольно глянул по сторонам. В тусклом свете лампы-молнии лестница напоминала водопад, низвергавшийся откуда-то из мрака, маркизы невиданными бабочками сидели на окнах, а топтыгин, казалось, презрительно скалился, ухмылялся язвительно: «Стыдно, господин капитан, сопли разводишь, как беременная гимназистка. Давай, кончай, что ли». Стеклянные глаза его холодно блестели.

Граевский чиркнул спичкой, бросил ее в ощутимо плотную, пропитанную керосином темноту и, не оборачиваясь, пошел прочь. Уже в дверях он заметил, как заиграли на стеклах отсветы чадного, тягучего пламени.

– Ну и куда мы теперь? – Паршин сморщился от керосиновой гари, поправил тяжелый вещмешок. – Лично я без задних ног.

– Главное, Женя, чтобы задница осталась. – Граевский попытался улыбнуться, но не смог, оскалился вроде набитого трухой медведя. – На конюшне должно быть восемь лошадей, ну не пустили же товарищи их всех на колбасу. Экспроприированное на чем-то возить ведь надо.

Сонным парком они двинулись к конюшне. Когда прошли беседку, Граевский вдруг остановился и, не сдержав сухого, рвущегося из души рыданья, привалился к столетнему дубу.

Где, под каким сугробом спят люди, заменившие ему отца и мать? Необмытые, похороненные без гробов, в общей безымянной могиле. За что же их так – за дядюшкину доблесть или за тетушкину доброту? Каждому воздастся по делам его! Какой бред – если уж на этом свете нет справедливости, на том и подавно, создано-то все, говорят, по образу и подобию… «Дерьмо». Вытерев злые слезы, Граевский догнал своих, и до конюшни шли в молчании, только снег скрипел под усталыми ногами.

Дальше все произошло как-то буднично, с холодным равнодушием к человеческой жизни. Ножом они подняли крюк, державший ворота изнутри, убили караульного, кемарившего на ларе с овсом, и, выломав дверь чулана-амуничника, принялись седлать лошадей. Паршин больше смотрел – он и обеими-то руками никогда не держался за поводья.

– Орлик, Орлик. – Граевский потянулся к серому, с белой вызвездью на лбу, жеребцу, но тот не признал его и, нервно всхрапывая, едва не приласкал копытами в грудь – учуял, видимо, хищную суть человеческую. Пришлось седлать смирную светло-рыжую кобылу, невозмутимо хрустевшую в станке слежалым сеном.

Граевский быстренько взнуздал ее, наложил потник, седло, хлопнул хитрое животное по брюху, чтобы выдохнуло воздух, и принялся затягивать подпруги. Управившись первым, он подошел к Страшиле, у которого не ладилось с сивым, в гречку, мерином.

– Петя, сбоку заводи удила, сбоку, едрена мать!

Наконец, вывели лошадей из конюшни, с грехом пополам усевшись по седлам, тронулись торопким шагом. Быстрее не получалось – Паршин был кавалерист еще тот. Он понятия не имел ни о шенкелях, ни о работе поводьями и сидел в седле неловко, завалясь, словно собака на заборе. Время от времени, чтобы не упасть, он судорожно хватался за переднюю луку, злобно матерился сквозь зубы, переживая, что товарищам в тягость, хотя его никто не торопил – тише едешь, дальше будешь.

Лошади неторопливо месили копытами снег, круглая луна потихоньку бледнела, словно растворялась в выцветающем небе, быстро линяло блеклое звездное просо. Когда, обогнув озеро, выехали на дорогу, Граевский не выдержал и оглянулся. Над вершинами деревьев полыхало гигантское, в полнеба, зарево, вся усадьба была в огне.

Вздрогнув, Граевский сильно, до крови, прикусил губу, лицо его исказила судорога – прежняя жизнь сгорала в жадном, беспощадном пламени. Стлался над землей жирный, пропитанный трупным смрадом, зловонный дым.

--">