Михаил Николаевич Волконский - Жанна де Ламот

подумала, что это же святая сумма!.. И так убедительно просила его и объяснила, что это именно — святая сумма!

— Ну, а он пропил ее!

— В таком случае, нужно его немедленно разыскать и сказать в полицию, чтобы приняли меры…

— Нет, маман, теперь разыскивать Ореста бесполезно, потому что если он не является, то, значит, он в таком виде, что лишен всякого сознания! Он проспится, явится сам, и тогда я все выясню и сделаю! А жаловаться на него тоже нечего, потому что просто не надо было давать ему это!

— Но как же мне, миленький, быть перед Наденькой?

— Вот отвезите ей двадцать рублей и скажите, что это дали за медальон… Вероятно, он больше и не стоит.

— Да, он был самый простенький!

— Ну вот и отлично! Скажите, что за него дали двадцать рублей, а потом уж мы разберемся…

Анна Петровна, успокоенная мудростью своего сына, повезла Наденьке двадцать рублей.

А между тем протрезвевший Орест, как и рассчитывал Саша Николаич, явился к нему по собственному побуждению. Вид у него был необычайно жалкий. Он, видимо, сильно страдал, разумеется, от винного перегара, а не от угрызений совести.

Лицо у Ореста было жалкое, сморщенное, голову он держал набок, руки беспомощно болтались, как плети, и, в особенности, были трогательны непомерно поднятые, и потому особенно короткие, брюки Саши Николаича.

При всяком другом случае Николаев, увидев эту фигуру, наверняка расхохотался бы. Но тут он был крайне рассержен, потому что дело касалось не его, а посторонних, да еще не кого-нибудь, а Наденьки Заозерской. И в первый раз за все их долголетние отношения Саша Николаич накинулся на Ореста:

— Послушайте! Ведь это же из рук вон что такое?!..

Орест протянул руку наподобие руки у статуи Петра Великого работы Фальконе, и произнес:

— Знаю! Понимаю! Свинство! Сам чувствую больше, чем вы можете выразить это!

Он ударил себя кулаком в грудь и сдвинул картуз на лоб так, что тот ему съехал на самый нос.

— Где квитанция? — сурово спросил Саша Николаич.

Орест, признавший свою вину и потому не ожидавший дальнейших строгостей, сейчас же обиделся на эту суровость. Он одним движением передвинул картуз на затылок, заломив его набок, что у него означало «отношение набекрень», и с гордым великолепием проговорил:

— Прошу вас, сударь, обходиться со мной, как с дворянином!

При этом он повернулся и стал удаляться. Эта сцена, по обыкновению, происходила у окна кабинета Саши Николаича.

— Я говорю вам, чтобы вы немедленно отдали квитанцию! — крикнул вслед Оресту Саша Николаич.

— А я вам заявляю, — обернувшись, произнес тот, — что если встречаю от вас столь невежливый прием, вместо утешения по поводу моей подлости, которой я не могу не чувствовать, пропив святую сумму, то я сейчас принесу эту сумму целиком и квитанцию, и между нами все будет кончено!

Он сделал новый оборот и удалился, стараясь сделать это наиболее твердым шагом.

Он направился прямо в комнату к французу Тиссонье и с печатью необыкновенной мрачности на лице, поздоровался с ним и проговорил замогильным голосом:

— Мой добрый друг, месье Тиссонье, спасите честь Ореста Беспалова с помощью ваших сбережений!..

— Вы хотите опять взять у меня денег в долг? — удивился француз.

— Вы проникновенны, как Пифия олимпийская! — сказал Орест.

— Но Пифия не называлась олимпийской! Она была в Дельфах! — заметил Тиссонье.

— Наплевать! — заявил Орест. — Мне нужно десять рублей семьдесят три копейки!..

— Такую сумму?

— Да, такую сумму! — мрачно произнес Орест, опустив голову, скрестил на груди руки и усы поставил ежом.

— Такую сумму я вам не могу дать, месье Орест! — заявил Тиссонье.

— Вы не верите, значит?

— Нет, вы не подумайте…

— А вы знаете, что если я захочу, то могу открыть клад?

— Клад?!..

— М-мда!.. И тогда смогу заплатить не только десять рублей, а десять тысяч, и сделать это я смогу при помощи вашего молитвенника…

— Ах, месье Орест, и до вас уже дошло это!.. В таком случае, я должен извиниться перед вами. Конечно, относительно молитвенника, если вы намекаете на него, я немного виноват перед вами и извиняюсь…

Орест думал, что у него еще не совсем прошел хмель, и потому он не понимает, что ему говорит Тиссонье…

На самом же деле, вероятно, и самый трезвый, развитой и умный человек, не разобрался бы, в чем смысл того, что сказал Тиссонье, и в чем он, собственно, извиняется, если бы не узнал его --">