Андрей Николаевич Домановский - Загадки истории. Византия

Попытаемся же, оттолкнувшись жестким пружинящим веслом воображения от берега реальности, отправиться в плавание «во град святой священной Византии», чтобы увидеть ее величественные манящие образы. Все тот же У. Б. Йейтс в своем другом, несколько менее известном сочинении – мистическом трактате «Видение» – писал, что если бы ему «подарили месяц в античности и позволили выбрать, где и когда именно его провести», то он «провел бы его в Византии, незадолго до того, как Юстиниан откроет Св. Софию и закроет Академию Платона. Полагаю, – продолжает поэт, – я мог бы найти в какой-то крохотной винной лавке философски настроенного мозаичника, который мог бы ответить на все мои вопросы, поскольку сверхъестественное ему ближе более, чем даже Плотину».

Конечно же представить в одной небольшой книге все многообразие и многогранность византийской цивилизации невозможно, и поэтому нам придется ограничиться лишь отдельными фрагментами мозаики ее истории. Таким образом, мы отправимся в плавание даже не в собственно Византию, а в византийскую мозаику, состоящую из отдельных панно – сюжетов. Впрочем, как в мельчайшей капле воды можно увидеть океан, так и сквозь схожий с неограненным драгоценным камнем кусочек смальты можно обозреть всю цивилизацию величественной Византии.

Попытаемся же проникнуть в искусно созданное панно византийской вечности. И если лучшим поэтическим выражением этой мозаики являются уже приведенные слова Йейтса, то лучшим прозаическим воплощением – фэнтезийная дилогия Гая Гэвриела Кея «Плавание в Сараний» и «Повелитель императоров», не случайно объединенная под общим названием «Сарантийская мозаика». Главным героем этих произведений выступает творец-мозаичник, стремящийся воссоздать в своих красочных произведениях сотворенный Богом мир. Попытаемся же и мы увидеть в своем воображении предстающую на страницах книги великую Византию, и, предоставив в начале этого краткого предисловия слово Поэту, дадим в конце возможность сказать Прозаику:

«…его образ Джада над этим Городом, на его леса и поля (зеленые, как весна, в одном месте, красно-золотисто-коричневые, как осень, в другом), на его «зубира» на краю темного леса, на его моря и плывущие корабли, на его людей…, его летящих и плывущих, бегущих и наблюдающих зверей и на то место (еще не сделанное), где закат на западе над развалинами Родиаса должен был стать запретным факелом падающего Геладикоса. Это была его жизнь, все жизни под властью бога в этом мире, столько, сколько он мог передать, сам будучи смертным, связанный своими ограничениями.

…застыл, повиснув на лестнице на некотором расстоянии от земли, и долго смотрел на свою работу. Он чувствовал себя застывшим в ином смысле, в том мгновении, которое трудно определить. У него возникло ощущение, что как только он спустится с этой лестницы, окончательно закончится его труд, закончится навсегда. Ему казалось, что он висит в безвременье, пока этого не произошло, а потом его труд и его достижения перейдут в прошлое или в будущее, но никогда уже не будут настоящим.

Его душа была полна до краев. Он думал о мозаичниках прошлых столетий… здесь, в Варене, в Сарантии, в Родиасе, или далеко на юге, за морем, в городах на побережье за Кандарией, или на востоке, в древней Тракезии, или в Саврадии (о святых людях с их дарами, которые сотворили Джада в тамошней церкви, чьи имена затеряны в молчании)… обо всех неизвестных мастерах, ушедших, окутанных саваном исчезнувшего времени, мертвых.

Их творения (то, что уцелело) стали славой земли Господа, даром его света, а творцы превратились в неясные тени.

Он посмотрел на то место внизу панно, где только что выложил смальту, еще не присохшую на место, и увидел двойную букву… – свои инициалы, как и на медальоне, изображенном на его фигуре на панно. Думая о них, обо всех, ушедших, или живущих, или о тех, кто придет, он подписал свою работу на стене»^[1].

Мрачный цвет пурпура: загадка безвластия всевластного правителя

А на троне базилевс ромэев

Пресиятельнейший и пресвятейший

В пурпурной виссоновой хламиде,

В белом саккосе златоклавом,

В золотой чеканной диадиме,

В измарагдах и адамантах,

Неусыпно печется о державе.

…

Вкруг него сидят каллиграфы,

Записывают каждое слово,

И слово становится законом,

И когда его объявляют

Владычествующему синклиту,

Никто