Римантас Будрис - В фиордах, где не заходит солнце

второе после возвращения солнца радостнейшее торжество.

А другой особенный корабль — Последний. В середине ноября, когда лишь на короткие мгновения в полдень светлеет юг, когда наступает вечер года, солнце уже зашло, море мостит фиорды льдом, — появляется этот Последний. Приходит, сияя огнями, тихо швартуется у стенки. Его главный груз — письма и новогодние елки. Прибывают на нем и последние зимовщики.

На проводы Последнего тоже собираются все, кто может. Молча стоят у причала. Ни ликующих возгласов, ни ракет. Тихо и скорбно провожают глазами корабль, пока не исчезнут за мысом Ис-фьорда его огни.

Тогда собирается в путь работяга «Коммунар» — портовый буксир Баренцбурга. Надо и в Пирамиду доставить елки и последние письма. Сто двадцать километров по фиорду через уже довольно крепкий лед. Это его последний до будущего лета рейс… Только глядишь, спустя недельку после посещения «Коммунара», по Пирамиде ползет слух, что в Баренцбурге лежит еще один мешок для Пирамиды. Набитый письмами! Не успел, дескать, буксир прихватить его. И начинается… Сыплются радиограммы баренцбуржским приятелям: «Вскрой мои письма и сообщи содержание. Немедленно!» Но никакого почтового мешка нет. Поток радиограмм постепенно стихает. Через месяц в Пирамиде снова волнение: в порту среди мешков с материалами для шахт обнаружили почту! Завалялся, видите ли, мешок с письмами! И все верят, что это так, все хотят, чтобы так было. Люди бегут в порт, чтобы посмотреть на этот пресловутый мешок собственными глазами. Однако и на этот раз «утка». Никакого мешка нет. Все письма давным-давно вручены адресатам.

А наш корабль обычный. Привез очередную почту, свежие овощи. Хоть и есть в Баренцбурге теплица, но удовлетворить всех огурцами она не в силах. Вот и доставляют их рейсовые пароходы. Впрочем, бог с ними, с огурцами… А вот выращенные в теплице цветы — это действительно великая радость.

Когда обосновался я в уютной комнатке баренцбуржской гостиницы, мне принесли и поставили в вазу на столе букетик жемчужных цветов. Оказывается — из огуречной теплицы. Не хлебом единым…

Трое суток вздымалась и опускалась у нас под ногами палуба, три ночи качались мы на подвешенных в каюте койках — что ни говори, а от Мурманска до Баренцбурга тысяча триста километров. Да не гладкой дорожки, а по неспокойным северным водам. И хотя сейчас под ногами твердь земная и кровать в номере спокойно упирается в пол всеми четырьмя ножками, меня еще покачивает.

Очутился я на крупнейшем острове архипелага — на Западном Шпицбергене. Как утверждают географические справочники, площадь его — тридцать семь тысяч девятьсот квадратных километров. А весь архипелаг — около двух тысяч островов, островков и островочков — занимает шестьдесят две тысячи; почти равен по территории моей Литве.

Уполномоченным норвежского короля на Шпицбергене является губернатор. Его резиденция в Лонгиербюене, поселке, стоящем у берегов того же Ис-фьорда, что и Баренцбург.

Отличная пора лето! Даже в Баренцбурге зеленеет кое-где скромная травка. Белокрылая пуночка, верная певунья северных стран, уселась на перила и выводит свои трели. Лестница поднимается от порта к поселку. Баренцбург раскинулся на склоне горы.

Туман, тучи, ветры сменяют тут друг друга внезапно — прямо на глазах. Прибыли мы, как я уже сообщал, в серой мгле. Взбираемся по лестнице — подымается и туман. Может, дождь его порастряс, может, солнышко сверху разгоняет, только вокруг заметно посветлело.

Перед глазами уже весь Баренцбург. Открылось ранее залитое туманом зеленоватое здание советского консульства, красный флаг на мачте; еще выше по горе, за консульством, стал виден домик геологов.

А туман все поднимается, превращается в облако. Весь склон горы перед нами. Неподалеку от вершины, там, где гнездятся чайки, большими буквами выложено: «Миру — мир». Вероятно, их можно прочесть издалека, как только корабль войдет в Ис-фьорд, если, конечно, нет тумана.

А вот уже и побежали по небу разорванные в клочья облака, скрылись за горой. Над ними яркая синева. Чистая, прозрачная.

Дали четкие, ясные, точно выписанные искусным художником миниатюры — любой пригорок, каждую вершину, скалу, кажется, даже каждый камешек покрупнее можно разглядеть. Теперь становится понятно, откуда берется эта, я бы сказал, осязаемая прозрачность красок и четкость форм на полотнах Рокуэлла Кента. Он любил --">