Василий Гаврилович Канаки - Северные рассказы

Непрерывное и весьма дружеское общение с местным населением позволило мне обогатиться опытом из охотничьей жизни, управления упряжкой собак, ухода за одеждой и т. д. Последнее занимает немалое место-в жизни северных народов. Только пожив на севере, человек может понять, что значит совершенно сухая обувь и сухие рукавицы. Малейшая влага в этих частях одежды при сильных морозах или длительном пребывании вне дома, даже и при не особенно низких температурах, как правило, приводит к тяжелым травматическим последствиям и нередко к гибели людей.

Мне неоднократно приходилось быть свидетелем, когда около приехавшего с охоты чукчи начинали хлопотать женщины, населяющие ярангу. Прежде всего вся меховая одежда подвергалась выколачиванию из нее снежной пыли. В каждой яранге всегда имеется несколько специальных приспособлений, изготовленных для этой цели из оленьего рога. Выколоченная одежда тут же развешивается на просушку. При этом оленьи плекты^[1] и меховые носки обязательно выворачиваются сначала наизнанку, затем «на лицо» и снова «наизнанку», пока влага не будет полностью удалена.

Характерно то, что северные народности почти, совершенно не употребляют зимой предметов одежды из выделанной кожи. Это имеет глубокий, основанный на тысячелетнем опыте смысл. Дубленая кожа почти» не пропускает влаги. Чуть разгоряченный от ходьбы, бега или работы человек оказывается в положении больного, которому поставлен на все тело «согревающий» компресс. Влага, скопившаяся под наружной одеждой, не имеет выхода. Создаются наиболее благоприятные условия для охлаждения, замерзания или жестоких простудных заболеваний. Многолетний опыт и исключительная жизненная наблюдательность жителей Севера научила их носить одежду только с мехом, причем летом эта одежда носится мехом только внутрь, а зимой мехом наружу. В последнем случае каждая шерстинка меха является своеобразным фитильком, по которому влага испаряется. Часто можно видеть, как на кухлянке^[2], находящейся на разгоряченном человеке, появляется иней, особенно интенсивно покрывающий спину и грудь, то есть те места, где происходит наибольший выпот. Быть может, многим покажутся эти рассуждения скучными и длинными, но что поделать, если жизнь на Севере тесно связана с борьбой за существование и с трудностями работы в суровом климате.

Однако вернемся к мысу Дежнева. Очень любопытно было мое знакомство с чукотским языком.

С первых же дней жизни у мыса Дежнева я завел записную книжку, в которую вписывал чукотские слова. При малейшем подходящем случае странички этой книжки пополнялись новыми словами с русским переводом. У нас в обсерватории уборщицей работала чукчанка Вакатваль, она оказалась на редкость разговорчивой собеседницей, и вскоре мой лексикон стал пополняться новыми словами. Наконец, я почувствовал, что могу блеснуть знанием чукотского языка.

Случай представился неожиданно и на мой взгляд исключительно благоприятный.

Был конец короткого чукотского лета. Перелетная птица заканчивала свой отлет; ночами на море появлялись полоски ледяного «сала», льдины, стоящие близ берега на мели, уже были так источены волнами, что напоминали кружева. Моржи, разбившись на отдельные мелкие группы, паслись на мелководьях. В один из ясных и тихих дней бригада охотников пригласила меня принять участие в охоте на моржей. Это была столь большая честь, что я сломя голову кинулся домой экипироваться.

Записная книжка со словарем заняла одно из главных мест в моем сложном снаряжении охотника-дилетанта. Тут был винчестер 30×30, патронташ, бинокль, нож, кабинетный фотоаппарат 13×18 со штативом в множество не менее важных предметов охоты.

Незабываемый образ «Тартарена из Тараскона», без сомнения, мерк в сравнении с моим импозантным видом.

В разгар охоты, когда после нескольких неудачных попыток, наконец, один морж был загарпунен, я решил блеснуть знанием языка. Вытащить из кармана записную книжку, перелистать ее и подобрать подходящую случаю фразу было делом нескольких минут.