Юстас Шпиц - Чушь собачья, или Мир на поводке

пытался обвинить Вильгельма, что он был сообщником подсудимого и продавал вместе с ним алкоголь, то присяжные ему не поверили. Не поверили, что собаки вообще могут что-то продавать и тем более вертеться в таких серьезных кругах, как итальянская мафия.

Ведь собаки не разговаривают.

Писатель выбирает ром

В тридцать втором дед даже поставлял алкоголь на одну из голливудских студий. Как он писал в мемуарах, некоторые роли было просто невозможно играть трезвым. Например, роль сурового, но романтичного тюремщика. Или погонщика мулов. Или старых евг’еев, которые должны половину хронометража лицезреть полураздетых красоток и не иметь возможности к ним притронуться ни в рамках съемочного процесса, ни после.

Он думал, что занимается благим делом. В Америке двадцатых-тридцатых люди буквально жили своей работой, и мой дед чувствовал себя главным голливудским дилером, который помогал горе-актерам играть, режиссерам – забывать свои неудачи, а операторам – расслаблять свои уставшие от красоты глаза.

Вильгельм Юстас Шпиц был собакой особой породы, с идеальными белыми усами и рубашкой. А его благовоспитанность всегда удачно скрывала в нем бутлегера.

Вильгельм даже был в гримерке Мэрилин Монро, но самой Королевы там не было – он опоздал на каких-то две-три минуты и из-за сцены слышал, как она поет перед публикой.

Я дальше читаю дедушкины заметки. Он не написал, где познакомился с Хэмингуэем, но ясно, что встреча их носила крайне прозаический характер (писатель пришел к Вильгельму за ромом), между ними состоялся диалог, который они перенесли в апартаменты Эрнеста.

– Вильгельм.

– Эрнест.

– Вильгельм.

– Эрнест.

– Я просто пытаюсь убедиться, что в следующее мгновение ты не разучишься разговаривать.

Вильгельм побывал на Второй мировой войне. Побывал впервые на своей родине и бегал по Берлину, когда русские захватили Рейхстаг. Тогда он впервые понял, что те байки, что травила массмедиа в Америке насчет СССР, – полная чушь. Раньше русские для него были немытыми неандертальцами, которые хотели все сделать общим. А после Берлина он понял, что они просто хотели быть свободными. И то, что их свобода называлась «социализмом», не делало ее ни лучше, ни хуже той, что была в Америке.

– Эрнест, скажи мне. Ты же старомоден. Гений, не спорю. Но ты же живешь прошлым миром. Мир другой. Пора меняться, идти в ногу со временем. А ты ни бедняков, ни богатых не любишь. Как ты с этим живешь?

– Собак люблю, дельфинов, свою жену, каждый раз разную. А вообще, Вильгельм, что касается нового мира – к говорящим псам-то я успел привыкнуть.

– Разве я не один такой на этом побережье?

– На этом – один. Но оглянись вокруг и поймешь, что лучше быть псом, чем шакалом, а половина людей – это блохастые сволочи.

– Ну, ты загнул. Надо к людям попроще.

– Так я попроще. Другая половина – это женщины. К ним у меня никаких вопросов. Одни претензии и недопонимание.

– Эх, Эрнест, без женщин было бы не о чем писать.

– Почему? Лучше всего у меня получаются эпизоды, где женщина куда-то ушла, пропала, или бросила кого-то, или, что еще хуже, – забеременела и вот-вот из женщины превратится в «мать».

– А матери – не женщины?

– Матери уже люди, а быть человеком, да еще и женщиной – это самое сложное, Вильгельм.

– Еще сложнее, если ты еще и собака вдобавок ко всему.

– Ну и черт же ты Вильгельм. Закажи еще два дайкири, пожалуйста.

Вильгельм дожил до 85 лет и умер в Швейцарии. Последним абзацем в его мемуарах значилась фраза:

«Мир придумал много нового за двадцатый век. Лифчики пуш-ап, ядерное оружие, радио, телевидение и телефон. Но мультиков для собак никто так и не снял. Это большое упущение. Потому что были бы мультики для собак – было бы гораздо меньше проблем. Мой дед всю жизнь бежал за воображаемой палкой, которую ему кинула жизнь. В своих мемуарах он писал, что хотел бы снять мультик об этой погоне. Без слов и гав-гавов. Чистое движение. Чистый полет над пропастью. И с ящиком рома, который бы перманентно висел в углу кадра».

Исполнить его мечту или нет – я еще не решил. Но мне кажется, стоит попробовать.

Прага

Для кого-то детство началось с диалога из-под стола. Для кого-то – с отцовской фуражки или маминых туфель. Кто-то впервые вспомнил себя в детском садике.

Сказать, что у меня все совсем по-другому, – ничего не сказать. Моим первым --">